«Варварская цивилизация»

Юрий ЕПАНЧИН

(О книге И.Г. Яковенко «Познание России: цивилизационный анализ». М.: Наука, 2008 г.)

Труд известного культуролога-теоретика Игоря Яковенко, вышедший в новой серии «Россия на перекрестке культур», продолжает напряженную, длящуюся уже более полутораста лет (начиная с П.Я. Чаадаева) и особенно обострившуюся в последние десятилетия дискуссию о специфике российской цивилизации и ее месте в мировом сообществе.

Сразу оговорюсь, что Яковенко удается поднять эту дискуссию на новый, более высокий методологический уровень. Выражение Мефистофеля – «суха теория, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет» – теряет свою привлекательность после ознакомления с этой работой. Действительно, начинаешь понимать, что любая теория, даже неправильная, лучше, чем полное отсутствие таковой. Но построения Яковенко показывают, что возможен выход из того теоретического тупика, в котором оказалось отечественное обществознание. В эпоху глобализма уже невозможно ограничиваться остатками «единственно верной теории», местечкового самолюбования («мы ни на кого не похожи») и мессианского самоотречения («мы наш, мы новый мир построим», а когда построим, тогда и поедим). Автор убедительно демонстрирует, что общие критерии исторического развития действительно существуют, и Россия, которую, якобы, «аршином общим не измерить», вполне измеряется общими социокультурными параметрами.

Исходный посыл Яковенко состоит в том, что уровень развития каждой страны предопределен многовековым противоборством цивилизации с варварством. Причем главное различие не в уровне материального благосостояния и экономической обеспеченности (хотя для поверхностного взгляда это выступает на первый план), а коренном различии психоментальных установок соответствующих социумов. Переход от архаики к цивилизации – это не количественный экономический рост, а глубоко трагический качественный духовный скачок, перелом массового сознания. Варварство – это не какой-то пройденный человечеством этап, а постоянно существующая внутренняя психологическая установка значительной части населения Земли, носителей архаического сознания, находящихся с противоборстве с цивилизацией, использующих ее блага, но в специфическом варварском контексте, одновременно желающих уничтожения носителей цивилизационного мышления.

Для варвара плоды культуры являются одновременно искусом и вызовом. Он не прочь воспользоваться достижениями цивилизации, но только в сугубо утилитарном плане. При этом он всегда оставляет свои метки, свидетельствующие о его «превосходстве». У статуй он отобьет носы и руки, красивые вазы использует под ночной горшок, нагадит в подъезде, обдерет стены, порежет кожу на сиденьях. Для варвара все, достигнутое трудом, вызывает презрение. Настоящая доблесть для него – не заработать, а украсть или отнять силой. В соответствии с нормами первобытного сознания варвар стремится не накапливать, а расточать. Поэтому для него так важны попойки и гулянки. Противоречие варварского сознания заключается в том, что оно, с одной стороны, тотально противостоит цивилизации, а с другой стороны, целиком зависит от ее благ. Поэтому уничтожение цивилизации – не в интересах варвара. Он стремится поставить ее себе на службу. Именно поэтому варварские, криминальные элементы легко вписываются в рыночную систему, превращаются в «элиту», начинают «стричь лохов», то есть воспроизводят характерное для зоны преобладание «блатных» над «мужиками».

Черты варварского отношения к цивилизации Яковенко прослеживает на протяжении всей российской истории. Неисторический взгляд автора видит в русском народе неизбывное царство архаики. Между тем, архаика представляется не столько повседневным содержанием жизни русского крестьянина, сколько последним рубежом обороны в период глубочайших кризисов, когда вопрос стоял о жизни и смерти. Именно поэтому столетиями крестьянство держалось за землю, сохраняло общинный уклад, держалось за первобытный «универсализм» в противовес разделению труда и фермерской специализации. Это не было свидетельством косности, а выработанной стратегией выживания.

Рынок в той форме, в которой он внедрялся в царской России, нес основной массе разорение или ухудшение положения. Именно поэтому «великая» Столыпинская реформа вызвала отторжения со стороны основной массы общинников и ускорила революцию. То, что крестьянство вовлекалось в рыночные отношения насильственно, вовсе не значит, что оно было принципиальным противником рынка. Но только после революции 1905 года оно нашло оптимальный для себя способ включения в рыночный механизм. Им стало кооперативное движение, охватившее миллионные массы. К 1914 году сельские общества освоили несколько десятков миллионов рублей кредитов. Именно община демонстрировала потенциал к современному развитию, в то время как отрубники и хуторяне прозябали. На этот счет существуют конкретные исследования по ряду российских регионов, наглядно демонстрирующие, что именно сельские общества и кооперативы привлекали львиную долю денежных средств накануне мировой войны, в то время как единоличники их практически не получали. Поэтому дилемма – община или модернизация – является глубоко порочной. Правильнее ставить вопрос об упущенной возможности модернизации самой общины. В конце концов, освоение американских прерий осуществляли не робинзоны-одиночки, как это представляется из писаний доморощенных представителей неолиберализма.

Советский период Яковенко описывает по той же схеме, но с особым усердием, по принципу: «размахнись рука, раззудись плечо». То, что правящий режим насаждал манихейское сознание (сознание, делящее мир на две части – на «мы» и «не-мы» – Ред.), – несомненно, но что весь народ его разделял – не только преувеличение, но, определенно, какой-то интеллектуальный провал. Попустительство и даже опора на преступные элементы и создавали специфическую «варварскую» окраску правящего режима. Заостренность внимания на этой стороне советского строя объясняется объективной аберрацией внимания: деструктивные действия легче запоминаются, чем подспудная созидательная работа.

А именно она позволяет утверждать, что в коммунистический период Россия прошла значительный модернизационный отрезок. Яковенко, совершенно нечувствительный к социоисторической динамике, даже не ставит такую проблему. Источником западной цивилизации стал вовсе не рынок, не отношения купли-продажи, как пытаются доказать доморощенные горе-реформаторы, а выработанное Реформацией понятие трудовой аскезы (то есть аскезы, осуществляемой в процессе систематического повседневного труда — Ред.). Оправдание труда, признание труда единственным источником праведно нажитого богатства, труд как благо, а не как наказание – эти протестантские ценности и вызвали резкий подъем производительности, хозяйственной инициативы и самоуважения в массовых сословиях, до того считавшихся «подлыми». В советском обществе, пропагандировавшем культ человека труда, можно видеть сходные результаты.

Расхожим является представление о повсеместном принуждении к труду, «совки» отождествляются чуть ли не с рабами. Труд как внутренняя потребность, как способ утверждения личности выпадает из поля зрения. Между тем, в 60-е годы квалифицированный представитель массовой профессии, если не «лез в бутылку» (в прямом и переносном смысле), за несколько лет мог обеспечить своей семье стандартный «джентльменский набор» (квартира, дача, машина). При этом от него не требовалось какого-то особого поклонения «эгрегору» (членства в партии, осуждений «отщепенцев», патриотических речей на собраниях). Более того, в отношениях с начальством он мог позволить себе значительную долю независимости. Квалифицированный слесарь или токарь мог отказаться от «мелочевки», критиковать технологический процесс или даже «послать» мастера куда подальше, если считал вздорными его требования. Колхозники, получив возможность развивать подсобные хозяйства и использовать средства «материального стимулирования», в массовом порядке обзаводились автомобилями, телевизорами, холодильниками и другой бытовой техникой.

Таким образом, в период «зрелого социализма» сложился обширный «средний класс», готовый к инновациям и реформам. И что же он в итоге получил? Обвальное закрытие предприятий, массовую безработицу, падение престижа производительных профессий, вообще, пренебрежение к честному труду, культ шальных денег, страсть к низкопробным развлечениям, разгул преступности. Наши горе-реформаторы в очередной раз сделали ставку на шпану. В результате – обвальная депопуляция, скачок смертности в наиболее трудоспособных возрастах. Россия влетела в постиндустриальное общество, разрушив собственную индустрию. Долго ли просуществует подобная химера?

Хочется задать Яковенко вопрос: когда в России было больше варварства – при «социализме» или при «капитализме»? Но Игоря Григорьевича, похоже, такие «мелочи» не интересуют. Он весь ушел в «метафизику», пишет философский памфлет. Впрочем, специфику данного литературного жанра пусть определят филологи, специалисту-историку здесь делать нечего. Поставив интересную методологическую проблему, Яковенко сбивается на унылую тавтологию, жует одну и ту же безвкусную резинку, плетет словеса по принципу «всякое лыко в строку».

От редакции:

Редакция приглашает всех желающих принять участие в обсуждении проблемы, поставленной в рецензируемой книге, и в том, как к этой проблеме относится автор публикуемой в газете статьи.

Адрес статьи на сайте:
http://www.bogatej.ru/?chamber=maix&art_id=0&article=6052010134456&oldnumber=531