Официальный сайт
|
|
Светлана ТЕНЕТКО
Представить нашу филармонию без Анатолия Иосифовича мне довольно сложно; такое чувство, что он в ней был, есть и будет всегда – такой вот человек-эпоха – Анатолий Катц.
На юбилейном концерте был полный аншлаг. Друзья, коллеги, ученики, поклонники таланта и другие произносили речи, читали стихи и оды юбиляру, а он, порой слегка смущаясь, принимал поздравления. И с нескрываемой гордостью и нежностью смотрел на своих детей и учеников. А перед этим так светло, по-моцартовски легко сыграл второй концерт Бетховена, что даже профессионалов сбил с толку. Да что Бетховен перед семейным джазовым трио, когда Анатолий Катц не только играет, но и поет джаз!
Корр.: Анатолий Иосифович, как получилось, что Вы начали заниматься музыкой? Это было Ваше желание, продолжение семейной традиции или просто «за компанию»?
А. Катц: Профессию музыканта придумывают родители. Это редкие случаи, когда ребенок сам проявляет какие-то гениальные способности: например, Моцарт или Чайковский.
Я был нормальным советским ребенком. И когда мы вернулись из эвакуации, я пошел в нормальную советскую школу № 203 города Ленинграда в Дзержинском районе. Там нужно было обязательно записываться в какой-то кружок. Почему я записался в танцевальный – понятия не имею. Договорились с моим соседом по парте. Стали ходить на занятия. Танцевали мы матросский танец. И с этим танцем мы выступали на новогоднем представлении в школе. Так случилось, что моя мама на этом концерте села рядом с преподавательницей музыки, которая пришла со своей подругой и, глядя на наш танец, сказала: «Посмотри, вот у этого мальчика хороший ритм, ему нужно учиться музыке». Маме этого было совершенно достаточно, и через два дня мы пошли к этому преподавателю, Ольге Васильевне Малышевой, у которой я начал заниматься. Вот с этого все и началось.
Корр.: Инструмент тоже мама выбрала?
А. Катц: Ольга Васильевна была преподавателем по классу фортепиано, а дома стояло пианино. Но музыкантов у меня в семье не было.
Корр.: И все же, чем так «зацепила» музыка, что Вы решили остаться с ней?
А. Катц: Я так полагаю, что какая-то своя «музыкальная закваска» у меня есть: мама и папа были музыкальными людьми. Но дело, думаю, в том, что это система советской школы. Потому что музыкальная консерваторская десятилетка отличалась тем, что там одновременно проходили все: специальность (фортепиано) и физику, занятия сольфеджио и гармонией и химию, географию – мы все это проходили там. Замечательные были учителя. Потрясающий был литератор – Нелли Наумовна Рабкина, которая нас всех научила читать и понимать написанное.
Прибавьте к этому ауру Ленинграда, возможность бывать на концертах…
Очень большую роль играет общее культурное образование: литература в первую очередь. Я это все помню со школьной скамьи.
Почему-то именно тогда я стал собирать книги.
Корр.: Любовь к собирательству привила Вам преподаватель литературы?
А. Катц: Нет, она нам просто рассказывала. А я ходил по букинистическим магазинам, тогда цены были невысокие, хотя денег не было ни копейки. У меня до сих пор есть книги, которые я покупал еще в школьные годы.
Тогда открыл для себя футуристов, у меня до сих пор есть ранние сборники прижизненных изданий Маяковского, Пушкина…
Корр.: А Вы помните первую книгу, положившую начало коллекции?
А. Катц: Это был несколько странный тандем. Как-то мой товарищ сказал, что открывается новый букинистический магазин на ул. Союза Печатников, пойдем, мол, посмотрим, что там. У меня было всего-то рублей 17, и на эти деньги я купил Крученых, сборник под названием «Взорваль» (сейчас стоит бешеных денег) и сборник стихов Кирсанова, который мне очень нравился.
Аура искусства затянула. Я много ходил в театры. Кончилось тем, что решил, что нужно «завязывать» с музыкой и переходить учиться какой-либо театральной профессии. Где-то в девятом классе я записался в самодеятельный драматический театр ДК им. Кирова, попав опять к замечательным педагогам: Федору Михайловичу Никитину, актеру еще немого кино, Оскару Яковлевичу Ремезу. Я даже играл на сцене в спектаклях «Баня» Маяковского, «Страницы жизни» Розова, в шекспировской «Ромео и Джульетте» у меня была роль Бенволио.
Корр.: И все же музыка взяла верх над театром…
А. Катц: Музыка пересилила по другой причине, если честно говорить. Я окончил школу и меня не приняли в Ленинградскую консерваторию. Грозила армия, родители переполошились и вспомнили, что в Саратове есть родственники (папа родился в Камышине, брат мой старший вообще родился в Саратове), значит – поехали в Саратов.
Корр.: Как сейчас говорят, Вы «откосили» от армии поступлением в консерваторию…
А. Катц: Совершенно верно. Армию я благополучно миновал.
Корр.: А сочинять Вы когда начали? Ведь Вы писали музыку не к одному спектаклю нашего ТЮЗа…
А. Катц: Это дело такое… У меня хороший слух - и гармонический, и мелодический. Еще со школьных лет играю по слуху, например, «Подмосковные вечера» могу сыграть в любой тональности. И так со всеми популярными песнями – спокойно могу наиграть по слуху.
Поэтому, условно говоря, могу комбинировать звуки. Впервые ко мне обратились с просьбой написать музыку к эстрадному спектаклю театра Волгина и Зеленской «Улыбка», потом Горелику писал для театра «Микро»… Вот с этого все началось…
Я пишу музыку только по заказу. У меня нет такого – сесть за рояль и начать сочинять. А по заказу – пожалуйста. Потому что я понимаю идею, что от меня требуется… Последнее, что было заказано, – это музыка к тюзовскому спектаклю «Дюймовочка». Получилась такая сказочная тюзовская тетралогия: «Золотой ключик», «Маленькая Баба-Яга», «Пеппи Длинныйчулок» и «Дюймовочка».
Корр.: Анатолий Иосифович, Вы закончили аспирантуру в Москве и вернулись в Саратов, не оставшись ни в одной из столиц. Чем так привлекла филармония, в которой Вы работаете не один десяток лет? Вы, как Ираклий Андроников, мечтали о работе в филармонии?
А. Катц: Не остался в Москве, наверное, по собственной глупости. К тому времени у меня была уже семья, родился сын, поэтому я вернулся в Саратов и начал работать в консерватории. После двух лет работы в консерватории вдруг получил предложение стать солистом филармонии. Филармоническое руководство устроило нам с Альбертом Таракановым своеобразный конкурс – мы оба играли по сольному концерту. Кончилось все тем, что взяли на работу нас обоих. С тех пор, с 1966 года, я работаю в филармонии и счастлив этим, потому что филармоническая работа в какой-то степени интереснее педагогической.
Если говорить о ситуации в нашей педагогической системе, то понадобится много времени. Студенты после музыкальных училищ приходят, не зная ничего. А ведь профессия музыканта требует не только умения владеть инструментом, но и знаний в смежных областях искусств. Я, например, на концерте незнакомого музыканта через десять минут могу многое о нем рассказать: что он читает, что он любит, что он знает, какую живопись предпочитает – голландцев или импрессионистов. Это все слышно по его игре.
Корр.: Анатолий Иосифович, почему Вы сейчас не пишете рецензий или критических статей на музыкальные темы? Как-то Вы сетовали на то, что с музыкальной критикой у нас не складывается. На мой взгляд, здесь просто раздолье для выпусников-музыковедов, ведь по большей части журналисты у нас многостаночники.
А. Катц: Когда я уйду на пенсию, тогда я начну писать критические статьи. А пока я являюсь художественным руководителем филармонии, я не имею права писать о своем собственном «продукте».
Почему не пишут музыковеды – это вопрос, который я регулярно задаю на Ученом совете. Мне отвечают, что они занимаются наукой. Писать рецензии не умеют и не хотят. Наши музыковеды не умеют слушать, оценивать, не знают технологии. Они сидят и углубленно изучают гармонию позднего Скрябина или раннебарочные системы нотной записи – их готовят именно к этому.
Корр.: Вы долгое время были в числе «невыездных». Как Вы попали в список саратовских диссидентов, неужели страсть к библиофильству сыграла злую шутку?
А. Катц: Это долгая история… Когда я приехал в Саратов, то сразу стал заглядывать в букинистический магазин, в котором работал Юрий Леонардович Болдырев, который меня приметил и познакомил с саратовской интеллигенцией: Борисом Беловым, поэтом и литературоведом, Борисом Ямпольским, отсидевшим по политической статье в лагерях и работавшим тогда художником в кинотеатре «Победа».
Борис Белов мне открыл Мандельштама, которого я не знал, он часами читал Цветаеву, Заболоцкого – то, что меня воспитывало. Кончилось тем, что всю эту литературу, – а я ведь еще и «книжник», – начал собирать.
Мы стали на «черных» рынках покупать «запрещенную» литературу. Мои московские друзья время от времени привозили так называемый «самиздат», который я привозил в Саратов, и мы все читали.
Мы, наверное, слегка «раздухарились», потому что начали раздавать эти книги направо и налево, читать, обсуждать, перепечатывать, переписывать…
Кончилось все тем, что в 72-м году у меня был обыск. Комитет госбезопасности занялся мной, Болдыревым, Ямпольским, Штерном, Селезневым… Меня привезли домой и попросили добровольно выдать всю «запрещенную» литературу. Какие-то отдельные страницы отдал, а когда мне сказали, что есть какие-то еще переплетенные книги, то понял, что нас кто-то «заложил» (конечно, этого мы выяснить никогда уже не сможем). Пришлось выложить все, что было.
Меня уволили из консерватории, но в филармонии я остался – за меня мощно вступился профсоюз. Директор филармонии, бывший работник КГБ, не только хотел меня уволить, но и снять звание лауреата Международного конкурса; ему, правда, объяснили, что не в его это власти.
И на пять лет меня посадили в «карантин» – нигде не играл и не преподавал, работал в филармонии концертмейстером, получал какую-то маленькую зарплату… Это произошло в тот момент, когда мне предложил с ним работать и гастролировать Игорь Ойстрах. Мы уже съездили в Югославию и Польшу, впереди было еще много зарубежных поездок. Естественно, меня закрыли основательно – до 92-го года – на двадцать лет. В 92-м пригласили в Италию провести мастер-класс, и меня, наконец, выпустили.
Корр.: Вы в юбилейный год подводите какие-то итоги или считаете, что пока еще не время?
А. Катц: Я думаю, что подводить итоги никогда не время, потому что жизнь-то продолжается. Я не чувствую себя семидесятипятилетним никак. Идет какой-то очень странный отсчет – чем старше становишься, тем моложе.
Я терпеть не могу юбилеи. Я начинаю «съеживаться», когда говорят, какой я гениальный, замечательный и прочее. Чепуха это все.
Корр.: В таком случае, что бы Вам хотелось запланировать на ближайшие -надцать лет?
А. Катц: Да у меня все уже есть. У меня замечательные дети, внук и правнук.
Корр.: Что порадовало или удивило бы Вас как подарок ко дню рождения?
А. Катц: Я с детства не умею заниматься дома: пианино было старенькое, и я уходил заниматься в школу. Учась в консерватории, в силу определенных причин занимался там вечерами и даже ночами. Как-то было не до покупки хорошего инструмента. Со временем дома появилось какое-то жуткое пианино фирмы «Калужанка», к которому я почти не притрагиваюсь.
И в день моего рождения, в Москве, происходит такая история. Мы с дочерью Мариной по пути в пиццерию, где собирались отметить мой день рождения, заходим к одному из наших друзей, работающему в салоне музыкальных инструментов «Бехштейн». Меня проводят в комнату, где стоит удивительной красоты пианино, обвязанное красной лентой с какими-то розочками. Моя дочь говорит: «Папа, это тебе». Я совершенно обалдел. Пианино приехало ко мне домой, я за него сел и понял, что наконец-то буду заниматься дома. Хотя это рискованно – много отвлекающих факторов в виде компьютера, телефона. Буду пересиливать себя…
Этот подарок – самое лучшее, что могло произойти.
Адрес статьи на сайте:
http://www.bogatej.ru/?chamber=maix&art_id=0&article=29092011000325&oldnumber=590